Главная / Обо мне / Человек / «Мыслей много», да «мысли не те» (Воспоминания и размышления о З.И. Файнбурге)

«Мыслей много», да «мысли не те» (Воспоминания и размышления о З.И. Файнбурге)

СОВРЕМЕННОЕ ОБЩЕСТВО:
ВОПРОСЫ ТЕОРИИ, МЕТОДОЛОГИИ,
МЕТОДЫ СОЦИАЛЬНЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ /
Материалы XV (заочной) Всероссийской научной конференции,
посвященной памяти профессора З.И. Файнбурга. Пермь,
ноябрь 2016 г. – Изд. Пермского национального исследовательского политехнического ун-та, 2016. - C. 355-388.

И.В. Кондаков

«Мыслей много», да «мысли не те»
(Воспоминания и размышления о З.И. Файнбурге)

В статье приводятся воспоминания о З.И. Файнбурге как о неординарном человеке, и как о выдающемся ученом. Описываются различные начинания, советы, методология работы и отношения к реальности Захара Ильича. Все это дается в ретроспективном видении и в тесной увязке с развитием культурологии и работами автора.
Ключевые слова: Файнбург, марксизм, культурология, философия, история, социология, литература, «культ личности», научная фантастика.

I. V. Kondakov

«Thoughts there is a lot of» but «a thought not those»
(Memoirs and reflections about Z. I. Faynburg)

Memories of Z. I. Faynburg as about the extraordinary person, and as about the outstanding scientist are given in the article. Various undertakings, recommendations, methodology of work and the attitude towards Zakhar Ilyich's reality are described. All this is given in retrospective vision and in close coordination with development of cultural science and works of the author.
Keywords: Faynburg, marxism, cultural studies, philosophy, history, sociology, literature, “cult of personality”, science fiction.

Более полувека назад, еще школьником, я познакомился с Захаром Ильичем, войдя в его дом в качестве нового друга его сына. Влияние, которое он оказал на меня, на строй моих мыслей, на смысл разрабатываемых мной концепций и на мою научную судьбу было определяющим. И даже сейчас, спустя 25 лет после его ухода, я чувствую его направляющую руку, его руководящий ум, его отеческую заботу... ибо мы с ним составляем неразрывную связку: учитель и ученик.
Но Захар Ильич Файнбург не был моим научным руководителем. Я не работал на его кафедре и в его лаборатории. Я не участвовал в возглавляемых им социологических исследованиях и коллективных научных и научно-методических изданиях. Я не слушал его блестящих лекций (кроме одной, про научную фантастику, которую он прочел в Пермском университете). Он не редактировал моих статей, не видел моих книг. Я даже не уверен, читал ли он внимательно автореферат моей кандидатской диссертации, который я ему посылал в 1983 г. с просьбой написать отзыв… Но и я не читал, к сожалению, многих его произведений, хотя те, что я прочел, убеждали меня (и убедили) в его правоте. Я не подхватывал и не развивал его любимых идей, его научных построений, не цитировал его труды, не ссылался на открытые им подходы к осмыслению социальных и культурных явлений, хотя всегда понимал их ценность и новизну. Наконец, я никогда не чувствовал себя (пожалуй, и не чувствую) социологом или экономистом, как ощущал и представлял себя Захар Ильич…
И тем не менее я являюсь его учеником и считаю его своим учителем.
Когда-то, очень давно, еще до моего поступления в аспирантуру МГУ, Захар Ильич мне сказал: «Ты должен заниматься философией. Ты должен защищаться по теории культуры». И я, филолог по базовому образованию, защитив в 1983 г. кандидатскую диссертацию по филологии, – в 1998 г. защитил докторскую диссертацию по философии (специальность – именно «теория культуры»).
Это он советовал мне критически изучать современную литературу. И первая моя книга – «От Горького до Солженицына», вышедшая в 1994 г. была посвящена советской литературе и критическому (во всех смыслах) взгляду на нее [1]. Вообще, З.И. научил меня интересоваться современностью, осмыслять и анализировать ее, несмотря на всю ее незавершенность и текучесть. Захар Ильич часто говорил, что никак не может перестать теоретизировать по поводу любых окружающих социальных и культурных явлений, чем бы он ни занимался и где бы ни находился.
Единственным способом отрешиться от непрерывной рефлексии окружающей реальности, от ее последовательной социологизации он считал рыбалку. Только когда следишь за поплавком, забываешь о социологии, - говорил он изредка. И в то же время он любил часто повторять важнейшее для истинного ученого правило: «Во всем главное – методология» (в том числе в кулинарии, которой он увлекался не только теоретически, но и практически). И я, начиная с первых своих публикаций (1969), старался взглянуть на изучаемые мной предметы именно с методологических позиций социокультурного анализа. Подзаголовок моей кандидатской диссертации был «Вопросы методологии». Впрочем, когда я занимаюсь готовкой (увы, довольно редко), я вспоминаю эту фразу: во всем главное – это методология. И это никогда не подводит.
И когда я читаю ту или иную научную книгу, диссертацию, когда я участвую в какой-то научной дискуссии, на круглом столе или конференции, я мысленно сверяю свои впечатления от прочитанного или услышанного – с тем, как бы это прочел и оценил Захар Ильич, ставший для меня образцом служения науке, научной принципиальности, идейной стойкости, философской глубины. Я до сих пор продолжаю у него учиться.
Захар Ильич был и навсегда остался верным марксистом, творческим марксистом, убежденным марксистом, истинным марксистом. Я думаю, он разделял ленинскую сентенцию: «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно» [2], кажущуюся мне сегодня казуистикой. Сегодня мне трудно признать себя приверженцем марксизма или последователем Маркса (хотя я не отрицаю его значения и его гениальности). И тем не менее я прошел хорошую марксистскую школу и счастлив, что я ее глубоко усвоил, прежде чем овладевать другими, более современными философскими и социальными учениями. Марксизм дает систему знаний, идейный кругозор, метод осмысления общественных явлений, понимание историзма и социального детерминизма как основы любого гуманитарного знания, которых так не хватает современным гуманитариям. И даже выходя за рамки марксизма, даже изменяя в чем-то существенном ему, я остаюсь учеником марксиста З.И. Файнбурга, не изменяя своему учителю в главном – в научной честности.
Это значит, что Захар Ильич как мыслитель, как исследователь социальных процессов, как педагог в системе общественных наук был шире любых схем, был глубже господствовавших в позднесоветское время банальностей и трюизмов официального обществоведения. И научил подобному мышлению окружавших его и внимавших ему людей. Научил ломать стереотипы, избегать простых решений, не поддаваться дешевой конъюнктуре, искать ключ к пониманию сложных явлений, не останавливаться в своем развитии и помогать развиваться другим. Даже лекции по научному коммунизму (З.И. возглавлял в Пермском политехническом институте кафедру научного коммунизма, за которую большинство из обществоведов не взялись бы) З.И. Файнбург, по его собственному признанию, читал как лекции по социологии.
Прецедент был, как я понимаю сегодня, весьма опасным: лекции по социологии Ю.А. Левады, читанные им на факультете журналистики МГУ, были запрещены, а их публикация, подготовленная ИНИОНом в малотиражном реферативном издании (1969), была немедленно отправлена в Спецхран и стала для читателей недоступной. Сам Ю.А. Левада, с которым был дружен З.И., был подвергнут опале и травле, надолго отлучен от публикаций и публичных выступлений.
Ведущий в социологии Институт конкретных социальных исследований АН СССР был лишен притязаний на социальную теорию и обоснование особой научной дисциплины, ими призван был заведовать только «исторический материализм», мало изменившийся со времени сталинского «Краткого курса».
На расправу с рождающейся социологией был поставлен переехавший из Свердловска в Москву М.Н. Руткевич, успешно справившийся с партийным поручением по разгрому прекрасного научного коллектива талантливых ученых. Репрессии против социологии непосредственно совпали по времени с «Пражской весной» и вторжением советских танков в Чехословакию. Социологическая «весна» было до самой «перестройки» заморожена. Захар Ильич сильно рисковал, особенно в политически консервативной провинции. Пермский обком КПСС зорко и бдительно следил за социологическими исследованиями, проводившимися под руководством З.И. Файнбурга. Но глава пермских социологов смело плыл против течения, увлекая за собой и своих коллег по кафедре. Тем самым он обосновывал и создавал собственное течение, перебарывающее тусклый и трусливый официоз, чурающийся самого слова «социология».
Но это всё я осознал потом…

А познакомился я с Захаром Ильичом как бы невзначай.
5 декабря 1963 года, в канун своего дня рождения, я пришел в гости к Грише Файнбургу, своему однокласснику по 9-й школе, где я только 3 месяца как начал учиться в 9-м классе. Я чувствовал себя в новой, респектабельной школе, с модной специализацией «радиоэлектроника и телемеханика» (о которой я имел самое смутное представление, хотя все лето готовился к ней, читая какие-то популярные книжки о телевидении и электронике) «чужаком». Все «свои», учившиеся в 9-й школе едва ли не с 1-го класса, держались вместе, дружно и весело, по отношению к «пришлым» несколько высокомерно, как к людям «второго» или даже «третьего» сорта.
Почти сразу я обратил внимание на Гришу. Он был «свой», но «не в чести»; я так понял, к нему со стороны дирекции были какие-то претензии по прежним годам обучения; ему время от времени знавшие его учителя «пеняли» за какое-то там вызывающее поведение в прошлом. Гриша сидел особняком, преимущественно на последней парте и нередко демонстративно «спал», уронив голову на руки. Если кто-то к нему придирался, он отвечал, например, что всю ночь читал Гегеля и потому не выспался. Кроме того, он отличался независимым характером, безапелляционностью суждений, широким кругозором, особенно по обществоведческим вопросам. По многим позициям у нас с ним часто совпадали взгляды, и мы, не сговариваясь, на уроках поддерживали друг друга.
Но я не сразу понял, что за Гришей, в отличие от меня, стояла скала, глыба, из которой он черпал силы, энергию, мысли, уверенность. Откуда в 9-м классе могло прийти в голову ночью читать Гегеля? Откуда настойчивое стремление знать и «физику» и «лирику»? Откуда взялась эта поговорка «шестидесятнической» интеллигенции (которую я от него впервые услышал): «Ученым можешь ты не быть, а кандидатом быть обязан» (Гриша уже тогда готовился заниматься наукой, для которой достижение кандидатской и докторской степеней было дело обычным). Или когда мы спорили об интерпретации литературных героев на уроках Зинаиды Сергеевны Лурье, – наподобие того: кто прав у Пушкина – Онегин или Татьяна? Или когда мы доказывали учительнице биологии, приверженке идей акад. Лысенко, что генетика – это будущее естествознания? Что информация «заложена» в клетке, что информацию хранят ДНК? За всем этим у Гриши стояло влияние Захара Ильича, бесед, которые вели между собой его родители – Захар Ильич и Галина Петровна; книг и журналов, статей, которые они ему рекомендовали прочесть; идей, которые он разделял и принимал на всю дальнейшую жизнь…
Среди занятий, которыми мы тогда были увлечены, была политика. В школе была затеяна игра в «комментаторов за круглым столом» – в духе тех, что проводили в то время по радио Виктор Маевский и т.п. Эти беседы, проводившиеся публично, мы вели на разные актуальные темы, не особенно себя ограничивая, часто перескакивая с одного события или политического имени – на другое. Но для того, чтобы рассуждать на все эти темы, не повторяя официальных банальностей, нужно было приобщиться к какой-либо нетривиальной информации. И вот, Гриша сказал, что его отец как лектор обкома партии выписывает еженедельник «За рубежом», где печатается много материалов, взятых из зарубежной прессы (разумеется, не враждебной Советскому Союзу, но и не общеизвестной). Сам-то Гриша все это, разумеется, читал, а я – нет. Выносить эти издания из квартиры было нельзя, потому что они могли в любой момент понадобиться родителям, но можно было прийти к Грише домой и там почитать и поконспектировать. Как раз 5 декабря 1963 года я и заявился к Грише в гости – ровно в назначенное время, за что и нарвался на его замечание: мол, интеллигентные люди никогда не приходят вовремя, но всегда с опозданием на энное число минут.
Пришел я, конечно, совсем невовремя. Захар Ильич только что приехал из какой-то командировки; в доме стоял веселый ажиотаж[1]. Галина Петровна суетилась с ужином; Захар Ильич только что принял душ; он был в приподнятом настроении, ходил – руки в боки – напевая «…Америка России подарила пароход…», как мне показалось тогда, демонстративно фальшиво. К моему большому удивлению, позднее я узнал, что З.И. – большой ценитель музыки: на досуге он занимался тем, что ставил пластинки со скрипичной музыкой, причем часто сравнивал исполнение одних и тех же произведений разными скрипачами – Яшей Хейфецем, Давидом Ойстрахом, Леонидом Коганом, Исааком Стерном и т.д. некоторые «хиты» того времени, например, музыку Г. Гладкова к мультфильму «Бременские музыканты», я услышал в доме Захара Ильича, причем подчас в его исполнении. Так вот, З.И. напевал песенку И. Дунаевского к кинофильму «Волга-Волга» и, как мне показалось, с любопытством поглядывал на меня.
Может быть, он что-то и спрашивал меня, а я отвечал, но я этого не помню. Меня занимало в то время, спросит ли он меня об отце, который был тоже кандидатом экономических наук, преподавал – то в Пермской ВПШ, то на экономическом факультете в университете, работал в Угольном институте… Но однажды был исключен из партии, был свидетелем на одном неприятном судебном процессе, после чего был вынужден уехать в Казань. Родители многих моих одноклассников – еще по прежней школе – с тех пор настроили своих детей бойкотировать меня, вопреки известной формуле: «сын за отца не отвечает»… Захар Ильич меня об отце не спросил, хотя знал о его истории наверняка больше меня, – и тем самым сразу расположил меня к себе. Еще меня поразила удивительно теплая и душевная атмосфера, царившая в доме у Файнбургов: супруги перебрасывались репликами – то в шутку, то всерьез; институтские темы перемежались научными, незаметно вовлекая в свой разговор и сына. Время от времени З.И. обнимал и целовал жену, как бы заигрывая с ней; было видно, что за время командировки они соскучились друг по другу, и мне было неудобно, что я именно в такой интимный момент затесался в этот милый и дружный дом… Меня в тот день выручило, что вскоре Гриша собрался на свидание (я в то время был далек от каких-либо любовных интересов, и мне это было в диковинку) и увел меня с собой из дома (при том, что я отправился домой).
С тех пор я довольно часто приходил к Файнбургам в гости, – конечно, по каким-то учебным делам. Чаще всего я был в дальней, «детской» комнате их маленькой двухкомнатной квартиры, где обитали Гриша и Люба. У каждого из них был свой письменный стол с закрывавшимися на ключ ящиками и книжными полками. На Гришиных полках были учебники по физике, электротехнике и т.п., а у Любы – по искусству и танцам. Родители их считали, что такое разделение труда между мальчиком и девочкой – наиболее гармонично и естественно. Меня поразило, что ящики письменных столов действительно закрывались на ключ, и никто из родителей даже не пытался туда заглянуть. Позднее мне Галина Петровна объяснила, что это у них с Захаром Ильичом такая воспитательная концепция: во-первых, полное доверие друг другу; во-вторых, независимость и самостоятельность; в-третьих (и это меня особенно удивило), у каждой личности, даже ребенка, должно быть свое индивидуальное пространство, закрытое для других, должно быть место для тайны. В личную жизнь никто не должен вмешиваться. И мне показалось, что я встретился с идеальной семьей (мой отец, хотя и приезжал в Пермь несколько раз, больше никогда в семью не возвращался, и мы с моим братом со времени его отъезда жили в «неполной» семье, без мужского участия и влияния).
Сама квартира Файнбурга-Козловой, демократичная, простая, даже бедная по обстановке, производила сильное впечатление. Во-первых, она была вся переполнена книгами. Книги были везде: на стеллажах, в шкафах, на столах; даже в туалете были построены антресоли, на которых размещались книги. Книги начинались с прихожей, прямо от входной двери. Как сейчас помню, при входе в квартиру прежде всего бросались в глаза книги по кулинарии: румынская и венгерская, болгарская и грузинская… Я ни разу не видел, чтобы эти книги кто-то читал, но они были серьезно зачитаны. Потом я как-то спросил у Захара Ильича, как он их использует при готовке. З.И. любил готовить сам, но и любил командовать готовкой. Например, я видел, как он, лежа на диване и читая книжку, возглашал на всю квартиру: «Галина! Возьми небольшую луковицу и морковку и положи в кастрюльку с кипящей водой на 5 минут». Или что-нибудь еще в таком роде. На мой вопрос З.И. ответил, что важнее всего не буквально следовать рецептам, а импровизировать, сочетая разные рекомендации. «Во всем важнее всего методология», – сказал он по поводу кулинарии, хотя ясно было, что это универсальная установка, которая годится к любой науке – и к социологии, и к политэкономии, и к научному коммунизму.
А рядом были книги о рыбалке, поэтические сборники, тома научной фантастики, детективы, книги по истории, экономике, философии, социологии. Было видно, что библиотека складывалась целенаправленно и последовательно, любовно, по какому-то определенному плану. В комплектации и расположении книг чувствовалась какая-то система, своя методология. Среди книг, собранных З.И., было много «дефицитных» изданий – поэтические сборники, библиотека фантастики, книги по искусству. Позже я узнал, что у Захара Ильича была, действительно, система приобретения нужных книг. По праздникам, а иногда и по выходным З.И. обходил основные книжные магазины Перми и одаривал продавщиц шоколадками (а, может быть, и чем-то еще, например, пробными флакончиками духов?). А те – оставляли профессору нужные ему книжки. В Перми было несколько таких библиофилов, и З.И. был среди них в первом ряду.
Немного о поэзии. В то время, когда я еще учился в 9-м классе, З.И. как-то поинтересовался, чем я увлечен в современной поэзии. Я поделился тем, чем был тогда увлечен – двумя самыми в то время громкими и скандальными именами – Евг. Евтушенко и А. Вознесенским. Критика кипела возмущением по поводу обоих. Вознесенскому «клеили» формализм и авангардизм, что уже само по себе звучало как обвинение. А Евтушенко клеймили «дешевой популярностью» и обличали его политические провокации – с «Наследниками Сталина», «Бабьим яром», «Автобиографией». Меня тошнило от всей этой чернушной кампании против «молодых поэтов», и я от руки переписывал в общие тетради (за неимением самих сборников) стихи того и другого, которые отыскивал, где только возможно: в периодике, в поэтических сборниках, в «Днях поэзии» и др. альманахах. В 10‑м классе я написал домашнее сочинение размером в общую тетрадь «Правда о Евтушенко и других» (сочинение, повлиявшее, в конечном счете, на мое поступление в университет: наш учитель литературы Зинаида Сергеевна Лурье передала это сочинение проф. Сарре Яковлевне Фрадкиной, та – моему будущему научному руководителю диплома Римме Васильевне Коминой; читал это сочинение поэт П.Г. Антокольский, симпатизировавший Е. Евтушенко и Б. Ахмадулиной). Вряд ли я показывал это сочинение Захару Ильичу, но устно мы с ним эти темы обсуждали.
Мне запомнилось, что З.И. твердо сказал про дежурную критику, что это – «пена», не заслуживающая серьезного внимания, что она вскоре будет совершенно забытой, а Евтушенко с Вознесенским останутся в истории отечественной поэзии навсегда. Захар Ильич на удивление хорошо знал русскую поэтическую классику: например, знал наизусть всего «Евгения Онегина» и массу пушкинских и др. стихов; более того, он утверждал, что образованный человек просто обязан знать русскую поэзию на память (я-то не знал и очень стыдился этого). – Если проводить параллели с XIX веком, – говорил он, – то Вознесенский – это Пушкин нашего времени, а Евтушенко – Некрасов нашего времени. – Я это понял в том смысле, что Вознесенский оттачивает форму и стиль, заботится о поэтической новизне, работает над стихом (т.е. ближе к «чистой поэзии»), а Евтушенко обращается к острым социальным темам, открыто публицистичен, а потому в формальном отношении несколько небрежен, зато активен и смел в обличении пороков общества и в защите интересов простого народа.
В доме Файнбурга-Козловой я впервые познакомился и с Самиздатом. Так, например, в папочке, где хранились пожелтевшие листки машинописи, я обнаружил стихотворение Евтушенко «Наследники Сталина» в совершенно незнакомой редакции (я и до сих пор нигде не встречался с этой версией, которая в 1963 г. казалась гораздо более острой, лапидарной и поэтичной, нежели последующие версии). Мне запомнилась концовка этого стихотворения:
Пусть мне говорят: Успокойся, послушай, уймись;
спокойным я быть все равно не сумею:
пока на земле жив еще хоть один сталинист,
мне будут казаться, что Сталин еще в Мавзолее…
Эти строки (первые две) я сделал эпиграфом к своему вступительному сочинению в университет на тему «Образ человека будущего в советской литературе». Думаю, что литературоведы в штатском раскусили мою хитрость и хотели воспрепятствовать юному диссиденту получить высшее образование в Пермском госуниверситете. За сочинение я получил жирную двойку, затем исправленную на пятерку (видел своими глазами, когда подписывал свое дело в архив по окончании вуза; однако мой брат, Борис Вадимович, много лет спустя по долгу службы, как декан филфака, заглянувший в архив университета, не обнаружил на титульном листе моего сочинения соответствующих оценок и их исправлений. – Загадка? Закономерность?).
Поначалу мы с Захаром Ильичом много обсуждали именно литературные темы. Видимо, сказывалось здесь мое поступление в университет на филологический факультет, да и сам я понимал свою специализацию вначале как сугубо филологическую. Хотя я и в единственной курсовой на 2-м курсе, и в дипломной работе писал о Достоевском и Толстом, т.е. о русской классике, мы больше обсуждали проблемы современной литературы, хотя еще на самом раннем этапе своих филологических штудий я от З.И. получил настоятельный совет прочесть две очень важные статьи Ю.Ф. Карякина в журнале «Проблемы мира и социализма», – одна о Достоевском [6] (с тех пор я внимательно следил за всеми публикациями Ю. Карякина о Достоевском), другая – о Солженицыне (которая позднее повлияла на замысел моей книги «От Горького до Солженицына»)[7]. Обе рекомендации были исключительно актуальны и целесообразны, хотя, как я сейчас понимаю, особенно интересными были эти статьи с социологической точки зрения.
Зато самой непосредственной ненавистью было наполнено отношение Захара Ильича к литературе соцреализма, особенно послевоенного периода, памятной ему по годам учения в Московском университете и борьбе с космополитизмом. Среди этих сталинских «шедевров» упоминались и «Белая береза» М. Бубеннова, и творения Ванды Василевской, и А. Корнейчука… Но особое место в этом ряду занимал знаменитый роман Семена Бабаевского «Кавалер Золотой Звезды», получивший от «отца народов» едва ли не 3 Сталинских премии: одна за первую часть, вторая – за вторую, а третья – за фильм по роману (уникальный случай даже для Сталина). Роман Бабаевского был для З.И. просто притчей во языцех! Несколько раз он побуждал меня написать исследование (статью, курсовую или дипломную работу) об этом романе. Я был сильно заинтригован этим предложением.
Я, конечно, сразу прочитал это сочинение, но, несмотря на одиозное название книги, ничего интересного в нем не нашел. Роман показался мне скучным, занудным, затянутым, вялым и, разумеется, совершенно нехудожественным. Захар Ильич призывал меня проанализировать это произведение эпохи позднего сталинизма «во всеоружии литературоведческой техники». Я никак не мог понять, что это может дать современному читателю. И без всякой литературоведческой техники анализа с первых страниц было очевидно, что это слабое, беспомощное сочинение, с ходульными героями и ситуациями, конъюнктурной темой и банальным сюжетом, которое уже в 1960-е годы никого не могло ничем заинтересовать. Даже с социологической или политической точки зрения, не говоря об эстетической или нравственной.
Под влиянием настойчивых увещеваний З.И. написать о «кавалере Золотой Звезды» у меня возникла идея – «во всеоружии филологической техники» проанализировать не менее одиозные романы Ивана Шевцова «Тля», «Во имя Отца и Сына», «Любовь и ненависть», как раз в это время – в 60-е – 70-е годы широко распространившиеся в читающей массе обывателей с охранительно-консервативными взглядами. Я даже придумал вполне академическое название доклада «Традиции романа-памфлета Достоевского “Бесы” в творчестве Ивана Шевцова», но мой научный руководитель диплома Р.В. Комина отсоветовала – в связи с напряженной идеологической обстановкой на филфаке, результатом которой была прицельная критика самой Коминой и всех ее учеников и последователей. Комина справедливо посчитала, что все поймут, что я издеваюсь над такими «идейными» писателями, как Вс. Кочетов, Ан. Софронов, Ан. Иванов и т.п.
Другой советский роман, который не давал З.И. покоя, был «Знакомьтесь, Балуев!» В. Кожевникова. О нем уже сам З.И. упоминал в своей небольшой заметке, посвященной «прагматике гуманизма», которую он опубликовал, кажется, в ростовском издании – типа Ученых записок [8]. Насколько я помню, Файнбурга более всего возмущало в романе абстрактность, схематизм и примитивность подачи рядового «советского человека», его стандартность, нескрываемая фальшь в интерпретации советской действительности, трудовой деятельности, досуга, – как, впрочем, и в «Кавалере». И в 40-е, и в 50-е, и в 60-е годы схемы, по которым моделировалась повседневная советская жизнь, были сходными.
Зато настоящим открытием для меня явилось творчество Ильи Эренбурга. Я знал до этого Эренбурга как автора довольно посредственных и скучных романов – «День второй», «Буря», «Падение Парижа». Во-первых, Захар Ильич открыл для меня «Хулио Хуренито», где в образе Великого инквизитора был воссоздан обобщенный, гротескный образ Ленина, самому Ленину, как утверждал З.И., понравившийся. Во-вторых, я впервые узнал, что Эренбург – большой поэт и прекрасный переводчик. Наконец, для меня настольной книгой стали знаменитые воспоминания Эренбурга «Люди, годы, жизнь» (своего рода «Былое и думы» ХХ в).
Ради них я стал покупать в киосках журнал «Новый мир», а заодно читать все, что в нем, под редакцией А. Твардовского, публиковалось: романы и рассказы, стихи, мемуары, публицистику. Но мемуары «Люди, годы, жизнь» (1960 – 1967) стали настоящим откровением: читая эти воспоминания, я узнавал имена людей, которые впервые слышал или о которых знал что-то смутное от своей бабушки, Софии Федоровны Лебедевой, учившейся в Петербурге до революции. Поэты, художники, политические деятели, ученые, о которых, преодолевая цензуру, писал И. Эренбург, – все представали передо мной как «терра инкогнита».
Эра гласности, даже бледного оттепельного разлива, была еще впереди, и чтение воспоминаний Эренбурга приоткрыло мне бездну неизвестного, скрытого, запретного, манящего, интригующего и к тому же представлявшего истинную ценность – историческую, культурную, художественно-эстетическую. Я впервые понял, что многое, официально неизвестное и запрещенное, – собственно и является настоящим, заслуживающим глубокого изучения и понимания. И Эренбург, хранитель все этой «закрытой» для других информации, сам ходил по «лезвию бритвы», рискуя не только талантом, но и свободой, и жизнью. Впрочем, позднее оказалось, что о многом задуманном и памятном Эренбургу так и не удалось тогда рассказать своим читателям [9].
Я помню, как З.И. рассказывал о встрече Ильи Григорьевича с читателями в клубе МГУ на Моховой – в самый разгар борьбы с космополитизмом. (Мне кажется, рассказчик и сам присутствовал на этой встрече: впечатления были особенно яркими и волнующими.) Атмосфера в зале накалялась; выступавшие «читатели», видимо, заранее подготовленные и настроенные организаторами встречи, все более резко и безапелляционно нападали на писателя, обвиняя его в «низкопоклонстве перед Западом», в антирусских настроениях и едва ли не в сионизме. Заслуги автора как ведущего военного публициста, своими статьями вдохновлявшего бойцов на победу, были в одночасье забыты. Ведущие вечер еле сдерживали «негодование масс». И вот, когда напряжение достигло кульминации, «виновник торжества» попросил слова. Среди все возраставшего шума он хладнокровно достал из кармана пиджака простую открытку и заявил, что хочет зачитать письмо «одного читателя». Публика продолжала шуметь. И далее было прочитано что-то вроде такого: «Всю ночь с восторгом читал Ваш роман (речь, видимо, шла о «Буре», законченной в 1947 г.), поздравляю с успехом, жму руку…». И подпись: «Ваш И. Сталин». – В зале наступила тишина. Потом раздались аплодисменты, «переходящие в овацию». Все встали и, вероятно, хором закричали: «Слава великому Сталину!». Так Эренбург переломил ситуацию в свою пользу, а может быть, и спасся.
Через окно «Нового мира» (голубой цвет журнальной обложки символизировал для нас «чистое небо», прояснившееся после смерти Сталина и начала Оттепели) З.И. Файнбург открыл мне (и, конечно, многим другим своим собеседникам) целые пласты литературных и вместе с тем актуальных в социальном и политическом отношении текстов, бесконечно раздвинувших духовный, мыслительный кругозор современности (1960-х и 1970-х годов).
Конечно, на первом плане журнальной литературы тогда был А.И. Солженицын. «Один день…», «Случай на станции Кречетовка» (так цензура исправила «Кочетовку», чтобы никто не подумал, что это намек на Вс. Кочетова, главного редактора «Октября» и постоянного борца с «Новым миром»), «Захар-калита» (последний текст Солженицына, опубликованный до его высылки из страны). Затем – тексты военной прозы Василя Быкова – «Мертвым не больно», «Круглянский мост», «Атака с ходу» и проч. Затем – «Деревенский дневник» Ефима Дороша, статьи самого А.Т. Твардовского. О том, что поэмы главного редактора «Нового мира» («По праву памяти») не пропускает цензура, З.И. Файнбург знал не понаслышке: он печатался в «Новом мире» и бывал в редакции журнала. Тем временем пространство свободы – по мере укрепления брежневского правления – неуклонно сужалось…
Кроме упомянутых тем и авторов, конечно, большое место в наших беседах занимала литература «популярных жанров». На первом месте, конечно, была научная фантастика, которой я сам увлекался с детства. Но для меня стало открытием, что фантастика – это не просто «космические приключения» и не просто воплощение научных мечтаний о технических изобретениях, а моделирование гипотетического будущего, форма научного или близкого к науке прогнозирования новых социальных отношений, форм общества, типов труда и культуры, в том числе – новых форм социального неравенства. Я помню, как меня поразила мысль, которую часто повторял З.И., высказанная, кажется С. Лемом (З.И. был с ним знаком, переписывался и общался, как и с братьями Стругацкими), что наихудшим неравенством, которое невозможно устранить и преодолеть, будет неравенство способностей, талантов. И такое общество будет особенно жестоким по отношению к своим незаурядным членам. З.И. рассказывал мне о проблемах, которые он обсуждал со знакомыми ему советскими фантастами – братьями А. и Б. Стругацкими, А. Громовой, Р. Нудельманом и др.
Многие новые произведения фантастики Захар Ильич читал еще в рукописи и с удовольствием сообщал, где и когда могут выйти в свет новые шедевры фантастического жанра – западные и советские. Так, своевременно мне удалось достать иркутский журнал «Байкал», в котором было опубликовано «Второе нашествие марсиан», а затем и вторая часть «Улитки на склоне» (1968); первая часть «Улитки» затерялась в питерском сборнике «Эллинский секрет» (1966). Сложность прочтения этой повести (или романа) составляло то, что главы из первой и второй частей должны были чередоваться между собой. Но по цензурным условиям вторую часть было невозможно опубликовать в центре, тем более совместить с публикацией первой части. Публикация второй части «Улитки» и «Второго нашествия» (вместе с публикацией главы из книги А. Белинкова об Олеше под названием «Четвертый толстяк») стала каплей, переполнившей терпение властей. Журнал был изъят из продажи и библиотек (те же, кто подписался на журнал, в том числе З.И. и я, его, на удивление, получили); редакция журнала была расформирована, а портфель – ликвидирован. Что же касается повести «Гадкие лебеди» (1967), о которой много рассказывал Файнбург, то ее издание откладывалось с одного года на другой – до тех пор, пока рукопись Стругацких не появилась в Самиздате, что означало фактически ее запрет.
Понимание того, что научная фантастика – тяжелое бремя ответственности за гипотетическое будущее, за смелость мысли, заглядывающей за горизонт истории, за горизонт человеческих возможностей, не дается сразу. Но наблюдения за судьбами писателей-фантастов и их произведений убеждает, что моделирование будущего – опасная деятельность, чреватая огромными рисками и невосполнимыми потерями [10]. Я иногда думаю, что увлечение Захара Ильича фантастикой, превратившееся в одно из магистральных направлений его социальных исследований, ставшее полем его выдающихся научных открытий, потребовало от него слишком дорогой цены [11]. Недаром самый заветный и любимый его труд, посвященный научной фантастике, который он так хотел увидеть напечатанным, который он настойчиво продвигал в печать на протяжении более двух десятилетий, – увидел свет лишь 17 лет спустя после его смерти [12]. Рукопись книги шла к читателю почти четыре десятилетия и дошла – тиражом в 150 экземпляров… вместо нескольких десятков тысяч (для выполнения собранных издательством 50 тысяч заказов).
Увлекался З.И. и чтением детективов, считая их не только своего рода «гимнастикой ума», логическим тренингом, но и великолепными синкретическими и образными «зарисовками» социальных отношений и социальных коллизий. Но чтó конкретно З.И. говорил об этом жанре, – я уже не помню, поскольку детективов не читал и «гимнастикой ума» не занимался. Для такого просвещенного читателя, каким был З.И.Ф., научная фантастика, вместе с детективами и документально-публицистической беллетристикой, составляли корпус текстов «популярных жанров», уникальный материал, посредством которого можно было социологически изучать читательскую аудиторию, ее предпочтения и интересы, вкусы и убеждения, – ценностные ориентации, а таким образом – отслеживать трансформацию советского социума, его различных социальных групп и страт и, далее, – прогнозировать будущее советского общества.

Впрочем, чтение для Захара Ильича не было главным в жизни. Гораздо важнее для него было написание своих текстов. Может быть, еще важнее было их «проговаривание» на публике – от Галины Петровны и Гриши, от членов своей кафедры и лаборатории – до студентов, которым он читал лекции по социологии, не предусмотренные учебным планом, и до меня, случайного собеседника выдающегося ученого. Но все же написание научных текстов было на первом плане.
З.И. всю жизнь писал научные работы, а выходили они большей частью в мелких провинциальных издательствах и малотиражных изданиях, а многие так и не увидели свет. Огромный архив З.И. Файнбурга и его неизменного соавтора – жены и друга, единомышленника Г.П. Козловой свидетельствует об интенсивной работе научной мысли, не получавшей достойного признания и необходимого воплощения.
Сегодня, при виде этих двух или трех кубометров машинописи, хранящихся в мемориальной квартире Файнбурга-Козловой, особенно горько сознавать, что многие их идеи так и не увидели свет, что многие рукописи подвергались многократным и бессмысленным правкам с целью опубликовать ценой редакционных уступок хоть что-то из написанного, что неопубликованное одно тянуло за собой неопубликованное другое, третье, четвертое...
Широко известно знаменитое булгаковское изречение о нетленности мысли: «Рукописи не горят!». Как-то, рассуждая о творчестве Захара Ильича, Галина Петровна с горечью заметила: «Рукописи не горят, но исчезают в забвении…». И с ней нельзя не согласиться!
Я и сам долгое время писал научные статьи вхолостую. Отдавал их в разные издания, которые так и не выходили или выходили, но без меня, а сами рукописи терялись безвозвратно. Слушая З.И. Файнбурга, следя за его мыслью, за развитием его заветных идей, я нередко спрашивал его, где это будет опубликовано, чтобы, не спеша, вдумчиво прочесть все это после выхода в свет. З.И. горько иронизировал: «У нас, марксистов, и так публикаций до фига и больше!». Однако шли годы, была защищена уже докторская диссертация, получено профессорское звание, а давно заявленные монографии все никак не выходили. Как-то раз я напрямик спросил, когда же выйдет книга про социальные последствия НТР (фактически печатная версия докторской диссертации З.И.) и долгожданная книга о научной фантастике? Первая уже неоднократно объявлялась в тематическом плане издательства «Мысль» [13], а вторая значилась среди новинок «Политиздата» [14].
Захар Ильич покривился: «Для “Мысли” – мыслей много, а для “Политиздата” – мысли не те». Сказано было, конечно, остроумно, но и горько и как-то обреченно. Мне показалась эта фраза даже какой-то судьбоносной формулой. С одной стороны, эта формула говорила о том, что идеи З.И. Файнбурга далеко опережали современную ему науку и смущали специализированные издательства – «Мысль» и «Политиздат». С другой стороны, эта формула свидетельствовала о невостребованности эпохой застоя такого большого мыслителя, каким был З.И. Файнбург…
А идеи разного плана его переполняли, и глубина этих идей, их новаторство были непосильны для большинства, и донести эти идеи до всех желающих иначе как в устной форме, было невозможно. Впрочем, устное их изложение также не достигало цели, потому что мысли были непростые и не являлись общедоступными, ввиду их нетривиальности. Наконец, все научные открытия, все научные концепции должны быть вовремя донесены до общества, должны быть вовремя услышаны, приложены к практике, а не превращаться в преждевременный «архив» – с тем чтобы быть прочитанными, как «свет погасшей звезды»…
В этом заключалась известная трагедия эпохи, тяжело переживавшаяся многими великими учеными.
Конечно, З.И. Файнбург был настоящим, глубоким, искренним марксистом. Марксистом творческим, мыслящим, ищущим. Именно З.И. привлек мое внимание к ранним рукописям Маркса, которые надолго стали настольной книгой для меня и моих товарищей, увлекшихся проблемами отчуждения личности, отчуждения труда, гуманизма и свободы. Затем к этим текстам добавились другие – «Введение. К критике гегелевской философии права», «Введение. К критике политэкономии», «18 брюмера Луи Бонапарта» и т.п. По-новому раскрыл З.И. для меня и моих ровесников значение поздних ленинских работ, включая ленинское «Политическое завещание». Меня удивило, что в тесной квартирке Файнбурга-Козловой нашлось место для собрания сочинений Ленина. Это было 2-е издание, – отличавшееся от всех остальных тем, что в нем были подробные комментарии, составленные представителями «ленинской гвардии», во главе с Л.Б. Каменевым и Г.Е. Зиновьевым. Когда-то оно принадлежало отцу Галины Петровны, рабочему-выдвиженцу. Захара Ильича не смущали эти, запрещенные к упоминанию имена и издания.
Мало того, марксизм вообще понимался им чрезвычайно широко. Социология 1920-х годов, публично заклейменная как «вульгарная» (В. Переверзев, В. Фриче, Ф. Шиллер и др.) вовсе таковой не была в глазах Захара Ильича. У социологов 20-х годов было чему поучиться социологам 60-х и 70-х. И если сравнивать социологию 1920-х с позицией тех, кто обличал ее как «вульгарную», то общественная мысль 1930-х гг., – говорил З.И., – была куда более вульгарной – и в социологическом, и в политическом смысле. Все суждения и оценки 1930-х были заданы атмосферой стремительно складывавшегося культа Сталина и идеологии сталинизма. Напротив, социологические идеи 1920-х формировались еще в начале ХХ в., у истоков Первой русской революции.
Еще больше Захар Ильич интересовался социокультурными работами А.А. Богданова (Малиновского), который пережил пик своей популярности в начале 20-х, а во второй половине тех же 20-х фактически был уже запрещен и вынужден был вернуться к своей первой гражданской специальности – врача, возглавив Институт переливания крови. Конечно, прежде всего, З.И. отмечал заслуги Богданова как писателя-фантаста, создавшего замечательные научно-фантастические (во многом утопические) романы «Красная звезда» и «Инженер Мэнни» (которые в то время не только не были переизданы, но и лежали в спецхране) [15, 16]. Однако идеи романов лежали гораздо глубже.
Именно в «Красной звезде» (1908) А.А. Богданова, тогда члена ЦК (из пяти человек!!!) партии большевиков Захар Ильич нашел пророческие слова о возможности длительного перехода к социализму, о возможности его деформации в одной отдельно взятой стране, о возможности его гибели и возрождения вновь…
Но для студентов моего поколения А. Богданов был известен только как автор идеалистической книги «Эмпириомонизм»[17], с которой и другими его работами резко полемизировал Ленин в книге «Материализм и эмпириокритицизм». Богданов обличался на занятиях диамата и истмата как махист, идеалист, чуть ли не как богостроитель, как основатель вредной теории «пролетарской культуры» и Пролеткульта, осужденных Лениным.
Захар Ильич относился к Богданову положительно, считал его марксистом и как философа ценил гораздо выше Ленина. Богданова нужно читать всего, – любил повторять З.И., особенно же его работы по теории общественного сознания, по теории культуры, по теории социализма. И конечно, его знаменитую (в свое время) «Тектологию» – «всеобщую организационную науку» – прообраз будущей кибернетики и теории управления (тогда она еще не была переиздана) [18].
Особое значение З.И. придавал богдановским идеям «коллективистского общества», которые сам взял на вооружение в своих социологических и философских исследованиях [19]. Ценил он и работы Богданова о «пролетарской культуре» [20], которые считал непонятыми, и в сталинское время - оболганными, а разгром Пролеткульта считал ошибкой, объяснимой непрекращающимся соперничеством Ленина с Богдановым, затемнявшим теоретический смысл идей «коллективистской культуры».
Еще одним любимым философом-марксистом у Захара Ильича был Антонио Грамши. Его «Тюремные тетради», с тонким и глубоким анализом тоталитаризма (не только итальянского, но и советского), З.И. считал шедевром социальной философии ХХ в. Он призывал читать и перечитывать трехтомник Грамши [21], который стоял у него на полках личной библиотеки, как образец творческого марксизма ХХ в., отыскивая параллели и аллюзии с современностью, поскольку это писалось не столько как анализ современности, сколько как прогноз на ближайшее будущее. Сегодня Грамши незаслуженно забыт, хотя его марксизм – «философию практики» следовало бы, скорее назвать неомарксизмом – постленинским и постсталинским, – едва ли не постмарксизмом XXI века
Серьезным современным философом Файнбург считал и С. Лема. Особенно высоко он ценил его «Философию случайности», в то время не переведенную на русский язык (З.И. читал ее по-польски) [22]. Вдохновленный его примером, я пытался выписать Лема в Ленинской библиотеке, но мне этот двухтомник почему-то (?) не выдали, как и богдановскую «Тектологию»; прочел его я много лет спустя, уже в русском переводе. Пока же приходилось удовольствоваться «Суммой технологии» [23], дважды отрецензированной З.И. Файнбургом – в «Новом мире» [24] и в «Вопросах философии» [25]. Прозрачная аллюзия с главным трудом Фомы Аквинского тогда понималась с трудом, а для Лема она была важна. Помню, как З.И. возмущался, что заглавие повести С. Лема «Głos Pana» было переведено как «Голос неба» вместо «Глас Божий / Глас Господен» (при этом терялось множество важных смыслов) [26]. Цензура и здесь постаралась не зря.
А кругом были догматики, конъюнктурщики, приспособленцы, для которых марксизм был не «руководством к действию», а именно «догмой», если не профанацией. Контролирующие организации и «ответственные работники» совали нос в каждую щель. Мне рассказывал с возмущением З.И., как обком партии потребовал, еще до всякого проведения социологического исследования, представить на утверждение анкету, которую, в результате, так и не утвердили, сочтя ее «ошибочной». Речь шла об анкете социологического исследования удовлетворенности трудом. В частности, одна из позиций «опросника» включала ответ: «чистая совесть». Уж не знаю, какую-такую контрреволюцию или антисоветчину усмотрели «партийные бонзы» в подобном варианте ответа. Но думается, у них не было даже такого понятия в лексиконе, как «чистая совесть». Это их и возмутило. Все они непрерывно «кривили душой», жили по принципу «чего изволите?». «Чистая совесть» была не для них. Но как должна отвечать на вопрос удовлетворенности трудом, например, секретарь-машинистка или референт какого-либо начальника? Работа нетворческая, однообразная, малооплачиваемая… И вот выход: чувство долга, «чистая совесть» и т.п. А обкомовцы придрались к «абстрактному гуманизму». И так – каждый раз.
На этом фоне постоянного мелочного и несправедливого контроля со стороны руководящих органов, о котором постоянно рассказывал З.И., меня поразило его очень доброжелательное отношение к тогдашнему главному редактору «Вопросов философии» акад. М.Б. Митину. Всем известно, каким «философом» был этот сталинский выдвиженец (на пару с П.Ф. Юдиным и А.Г. Спиркиным). И каким «академиком». Вспоминают, что он не брезговал плагиатом, в том числе из трудов репрессированных ученых. Однако именно при нем З.И. сделал самые известные свои публикации в «Вопросах философии»[2]. Все посланные Захаром Ильичем в 1963-1968 гг. работы в «Вопросы философии» М.Б. Митин опубликовал (естественно после рецензирования, обсуждения на редколлегии и того или иного редактирования).
Митин – и смелость; Митин – и либерализм, – вот уж, казалось, вещи несовместные! Однако, как объяснял З.И., – ларчик просто открывался: Митин ничего не боялся, ему нечего было терять, и ему ничего было не нужно. Он знал, что его не сделают Президентом Академии наук или членом Политбюро ЦК, а академиком, членом ЦК КПСС и депутатом Верховного Совета СССР он был. Поэтому он мог и рискнуть, взяв на себя ответственность за отличную, но спорную публикацию. Признаюсь, этот эпизод я запомнил, хотя объяснение пришло позже. А, может быть, и вовсе не пришло.
Когда я вернулся в Пермь из Усть-Кишертской средней школы, где «отбывал» идеологическую «ссылку» три года по распределению (благословляя меня туда, З.И. расхваливал эти места как идеальные для охоты и рыбной ловли, а мне советовал: «Какой из тебя охотник! Хоть бы рыбачить научился!»), – я никуда не мог устроиться на работу, – ни учителем в школу, ни библиотекарем в районную библиотеку. Куда бы я ни обращался, меня узнавали (по фамилии) и отрезали: «Только с разрешения обкома партии!» Сказали мне такое и в Пермском политехническом институте, куда З.И. намеревался взять меня на какую-то мелкую должность – методиста кафедры или завкабинетом. Я был в отчаянии.
Только позднее я узнал (от Галины Петровны), что Захар Ильич, действительно, записался на прием к чиновнику обкома КПСС, заведовавшему вузами и научными заведениями, с тем, чтобы добиться для меня такого разрешения… Тщетно! В ответ на свои аргументы и просьбу Захар Ильич получил в отношении меня жесткий отказ. Как же! Я дважды прозвучал на областной партконференции – как пример идейного разложения среди студенческой молодежи (я скептически отозвался о Павке Корчагине как вечном примере для молодежи) и как объект идеологической недоработки партийных организаций вузов Перми…
И вдруг возникла идея – поступить на Пермский телефонный завод, при котором существовал ОНИОСПТ (отраслевой научно-исследовательский отдел социологии и психофизиологии труда), вместе с которым З.И. и его лаборатория готовили методику социального планирования на промышленном предприятии [28 ]… Захар Ильич и Галина Петровна в один голос воскликнули: «Ну, конечно! К Славе Иванову!». – Звонок З.И., и вот, через несколько дней я уже был зачислен старшим техником отдела социологии труда (затем, правда, был отдел психологии труда), и я растворился в заводской стихии, как иголка в стогу сена. Этому способствовала и моя нищенская зарплата в 90 рублей (после школы – существенная разница!).
Две мои ранние, но важные для дальнейшего моего пути работы возникли под прямым руководством З.И. Файнбурга. Во-первых, работа на конкурс молодых ученых по общественным наукам к 100-летию В.И. Ленин в 1970 – 71 гг. Моя работа, занявшая первое место и награжденная дипломом, называлась «Критика мелкобуржуазной концепции личности» (на примере маоизма). Хотя конкурсная работа, действительно, опиралась на труды Председателя Мао и др. источники китайского происхождения, имелся в виду все тот же сталинский культ и другие, ему подобные культы в соцстранах. Идеи З.И. на этот счет, впоследствии легшие в основание его книги «Не сотвори себе кумира» с подзаголовком «Социализм и культ личности» [29], давно волновавшие меня, нашли здесь адекватную почву.
Книга эта еще не вышла и еще до конца не была написана автором, но мы активно обсуждали ее концепцию. Особенно меня поразило, что на мой вопрос, неизбежно ли формирование «культа личности» при социализме или складывание в Советском Союзе сталинизма – скорее историческая случайность? – З.И. ответил очень твердо, что формирование «культа личности» при социализме – совершенно неизбежно и не предотвратимо. Если бы не сложился культ Сталина, возник бы культ Кирова, Троцкого, Зиновьева, Бухарина и т.п., и отличия этих «культов» между собой (как и «культов» Мао Цзедуна, Ким Ир Сена, Фиделя Кастро, Хо Ши Мина, И. Броз Тито, Н. Чаушеску и т.п.) несущественны – по сравнению с их общим содержанием. Эта проблематика меня до сих пор занимает и волнует.
Другая моя работа, возникшая под влиянием З.И., – статья «Современное мифотворчество как эстетико-идеологический феномен», не имевшая шансов быть опубликованной на рубеже 60-х и 70-х гг., непосредственно опиралась на идеи Файнбурга, рассматривавшего три типа сознания (мифологическое, религиозное и научное) не только как следующие исторически друг за другом и вытекающие один из другого, но и как «надстраивающиеся» друг над другом и «снимающие» друг друга, как иерархическая смысловая конструкция целого. Статья была мною опубликована лишь в Москве – 28 лет спустя после ее написания [30]. Однако уже в ее начальном варианте концепция архитектоники культуры, соединяющая горизонталь и вертикаль культурно-исторического процесса, ставшая основой моей докторской диссертации по теории культуры, получила свое обоснование, пусть еще самое эскизное, именно в 1970-м году, благодаря Захару Ильичу, ставшему первым читателем и критиком моей статьи.
В свое время, после окончания вуза, я получил приглашение от другого маститого пермского философа-марксиста – В.В. Орлова – поступить к нему в аспирантуру при том, что две мои рекомендации в аспирантуру – из Москвы, от министра высшего и среднего специального образования Столетова, и от ГАК, на защите диплома, оказались «потерянными» (а на самом деле спустя некоторое время подшитыми в мое дело с припиской как невостребованные). Предложение Орлова было лестным и неожиданным. Тем более, по замыслу Орлова, я должен был заняться соотношением биологического и социального, для чего следовало изучить биологию и философию в рамках 5 курсов университетского обучения. Хотя я мечтал в то время о филологической аспирантуре и должен был ехать по распределению в отдаленную провинциальную школу, предложение Орлова было соблазнительным, хотя и странным…
Проблему решил Захар Ильич. Конечно, он предпочел бы, чтобы аспирантуру по философии я проходил бы под его руководством, на его кафедре в Политехе. Если бы это было возможно, я, конечно бы, согласился. Но это было в то время практически нереально. И З.И. ограничился ироническими репликами: «Эх, профессор Володя Орлов! И что тебе сдались эти проблемы социального и биологического? Я эти проблемы решал для себя во время полового созревания, и никогда после. Женитьба поставила точку в обсуждении этой проблемы». И снова: «Эх, профессор Володя Орлов! Ну как же ты не поймешь, что проблема соотношения социального и биологического давно решена Фрейдом. Когда-нибудь и в нашей стране поставят памятник Фрейду; Фрейду, а не тебе».
Выслушав несколько раз эти тирады З.И. о соотношении биологического и социального, я вдруг понял, что заниматься подобными проблемами мне будет неловко, скучно, смешно. И надолго выбросил из головы эту проблематику, так удачно скомпрометированную Файнбургом.
Стало совершенно очевидно, что научные проблемы, которые ставил передо мной З.И.: теории культуры и типологии культур, социологии культуры, ценностных ориентаций личности и социальных групп, творческого труда, научно-технического прогресса, социального планирования, образа жизни, «культа личности» и социалистического пути развития – гораздо сложнее, глубже, многообразнее, актуальнее, перспективнее, нежели единство и борьба противоположностей социального и биологического. Последнее, конечно, тоже имеет место в культуре и представляет собой своего рода архитектонику, – но архитектонику культуры, а не уровней материи (что само собой разумеется).
Все объясняется тем, что Захар Ильич Файнбург был ученым-гуманитарием универсального профиля: он был не только философом, но и экономистом, социологом, культурологом, политологом, историком, методологом, футурологом… Подобный междисциплинарный кругозор, чрезвычайно редкий среди гуманитариев, открывал перед ним научные горизонты, недоступные многим его современникам, и делал его труды на самые разнообразные темы основополагающими на десятилетия вперед. Однако время, в которое он жил, сделало эти труды практически недоступными последующим поколениям ученых. Наша общая задача – разрешить это противоречие и открыть заново блестящие идеи З.И. Файнбурга для современной науки.
Если бы это было возможно, я бы на титульном листе своей докторской диссертации в виде научного доклада «Архитектоника русской культуры» (М., 1998) [31] приписал: научный консультант – доктор философских и кандидат экономических наук, профессор Захар Ильич Файнбург. Это было бы правильно и справедливо. Вот только отзыва научного консультанта мне бы уже не удалось получить…

Литература

1. Шнейберг Л.Я., Кондаков И.В., От Горького до Солженицына: Пособие по литературе для поступающих в вузы. М.: Высш. шк., 1994, 1995, 1997.
2. Ленин В.И. Полн. собр. соч., 5 изд. Т. 23. С. 43.
3. Файнбург З.И., Козлова Г.П. Технический прогресс и изменения в характере труда при переходе от социализма к коммунизму / Ин-т экономики АН СССР. М., 1963. – 23 с.
4. Козлова Г.П., Файнбург З.И. Изменение характера труда и всестороннее развитие человека // Вопросы философии. 1963. № 3. – С. 55 – 62.
5. Файнбург З.И. Желанное, но трудное будущее / Рецензия на: Ст. Лем. Солярис. Фантастическая повесть // Новый мир. 1963. № 4. – С. 262 – 265.
6. Карякин Ю.Ф. Антикоммунизм, Достоевский и «достоевщина» // Проблемы мира и социализма. 1963. № 5.
7. Карякин Ю.Ф. Эпизод из современной борьбы идей (О повести «Один день Ивана Денисовича А.И. Солженицына) // Проблемы мира и социализма. 1964. № 8.
8. Файнбург З.И. К вопросу о так называемой «прагматике гуманизма» // Проблемы гуманизма в марксистско-ленинской философии. – Ростов-на-Дону, 1977. С. 60 – 65.
9. Эренбург И.Г. Люди, годы, жизнь. / Полный текст из 7 книг. – М.: Советский писатель, 1990.
10. Файнбург З.И. Современное общество и научная фантастика // Вопросы философии. 1967. № 6. С. 32 – 43.
11. Файнбург З.И. Предвидение против пророчеств: Современная утопия в облике научной фантастики / Мемориальное издание под общей редакцией проф. Г.З. Файнбурга. – Перм. гос. техн. ун-т. – Пермь – 2007 – 280 с.
12. Козлова Г.П. О судьбе рукописи «Миражи современной утопии: Утопия в облике научной фантастики» // Современное общество: вопросы теории, методологии, методы социальных исследований: Материалы третьей науч. конф., посвящ. памяти проф. З.И. Файнбурга, Пермь, сент.1996 г. / Перм. гос. техн. ун-т. – Пермь, 1996. – С. 224-232.
13. Файнбург З.И. Миражи современной утопии (Утопия в облике научной фантастики). / Неопубликованная при жизни автора рукопись: М.: Политиздат, 1974. План изданий, № 21. 10 п. л. Тираж 50 тыс. экз. - Опубликована в Перми Г.З. Файнбургом только в 2007 году [11].
14. Файнбург З.И. Научно-техническая революция и развитие социалистического общества. Неопубликованная при жизни автора рукопись: М.: Мысль, 1975. План изданий, № 57. 18 п. л. Тираж 15 тыс. экз. - Готовится к изданию.
15. Богданов А.А. Красная звезда. – СПб.: Изд-во С. Дороватовского и А. Чарушникова, 1908.
16. Богданов А.А. Инженер Мэнни. – СПб.: Изд-во С. Дороватовского и А. Чарушникова, 1912.
17. Богданов А.А. Эмпириомонизм. Статьи по философии. Кн. I – III. – СПб. – М.: Изд-во С. Дороватовского и А. Чарушникова, 1904 – 1906.
18. Богданов А.А. Тектология. Всеобщая организационная наука. – Берлин – СПб., 1922. Переиздание: Тектология. Всеобщая организационная наука: В 2-х кн. – М.: Экономика, 1989.
19. Файнбург З.И., Козлова Г.П. Коллективистское общество: Идеал. Теория. Реальность. / Мемориальное издание. – Подготовка к изданию – проф. Г.З. Файнбург. - Пермь: Изд-во Перм. нац. исслед. политехн. ун-та., 2012. – 352 с.
20. Богданов А. О пролетарской культуре 1904—1924 гг. Сборник статей. — Л.—М., 1924.
21. Грамши А. Избр. произведения: В 3-х т. – М.: Изд. иностр. литературы, 1957 – 1959.
22. Лем Ст. Философия случая. – М.: АСТ, АСТ Москва, Хранитель, 2007. – 767 с.
23. Лем Ст. Сумма технологии. – М.: Мир, 1968. – 608 с.
24. Файнбург З.И. Технология будущего. / Рецензия на: Станислав Лем. Сумма технологии // Новый мир, 1969. № 12 - С. 271-274.
25. Файнбург З.И. Ст. Лем. Сумма технологии / Рецензия. // Вопросы философии. 1969. № 10. – С. 152 – 154.
26. Файнбург З.И. В поисках формулы человеческого... [Послесловие] // Лем С. Навигатор Пиркс. Голос неба. М.: Мир, 1971. – С. 585 – 591.
27. Файнбург З.И., Козлова Г.П. Формационный подход К. Маркса и развитие социализма // Экономические науки, 1990, № 6. – 24-37.
28. Методика социального планирования коллектива предприятия. – Пермь: Перм. политехн. ин-т, Лаб. социол. исслед.: Перм телефон. завод,, ОНИОСПТ, 1979. – 213 с.
29. Файнбург З.И. Не сотвори себе кумира...: Социализм и «культ личности»: Очерки теории. М.: Политиздат, 1991. 319 с.
30. Кондаков И.В. Современное мифотворчество как эстетико-идеологическая проблема // Мир психологии. – 1998. № 3. С. 34 - 48.
31. Кондаков И.В. Архитектоника русской культуры: Автореферат диссертации в виде научного доклада на соискание ученой степени доктора философских наук. М., 1998.

Сведения об авторе:

Кондаков Игорь Вадимович – доктор философских и кандидат филологических наук, профессор, профессор кафедры истории и теории культуры Отделения социокультурных исследований (ОСКИ) РГГУ (Российского государственного гуманитарного университета), Зам. Председателя Научного совета РАН «История мировой культуры», вице-президент Научно-образовательного культурологического общества (НОКО) России, действительный член РАЕН. Электронная почта: ;
Kondakov Igor Vadimovich is the Doctor Philosophical and Candidate of Philology, Professor, professor of department of history and the theory of culture of Office of sociocultural researches (OSKI) RGGU (Russian State Humanitarian University), the Deputy Chairman of Scientific council of RAS "History of world culture", the vice-president of the Scientific and Educational Culturological Society (SECS) of Russia, the full member of the Russian Academy of Natural Sciences. E-mail: [email protected];

[1] Много лет спустя я узнал, что именно 1963 год был очень удачен – публикации Захара Ильича и Галины Петровны в «Вопросах философии», в Институте экономики и в «Новом мире» [3, 4, 5] сделали им всесоюзное имя в науке. Именно в этот год тяжкие годы гонений сменились длительным периодом успешной работы.

[2] Многие гордились наличием хотя бы одной публикации в «Вопросах философии». У Захара Ильича их было пять: 1963, 1967, 1969, 1969, 1971 гг. издания. И вдруг все обрывается… И только одна посланная в редакцию работа была дана в общем изложении дискуссии в 1977 году. А после прихода в 1977 году В.С. Семенова на должность главного редактора вообще ни одна работа Захара Ильича не была опубликована ни в каком виде. В эти годы его философско-экономические работы с Г.П.Козловой публикует Юрий Аронович Бжилянский в «Экономических науках»: 1976, 1979, 1981, 1984, 1985, 1987, 1989, 1990. Последней статьей, и последней своей опубликованной работой 1990 года, которую З.И. за несколько дней до смерти держал в руках, была статья с Г.П.Козловой «Формационный подход К. Маркса и развитие социализма» (см. [27]).
В связи со «смелостью» М.Б. Митина публиковать З.И. Файнбурга в «Вопросах философии» невозможно не вспомнить знаменитый пассаж из «Зияющих высот» Александра Зиновьева, которого хорошо знали (как и большинство прототипов персонажей этой едкой сатиры) Захар Ильич и Галина Петровна: «Как-то в либеральные времена собрались деятели культуры. Преобладали молодые и талантливые. Обсуждались всяческие проблемы, в том числе - отношения академиков и молодых. Уговорили выступить ЭН. Тот нарисовал огромный зад и сказал следующее. Крепко взявшись за руки, вокруг этой жопы стоят академики и лижут ее. За это она дает им деньги, чины, машины, ордена, дачи. Сзади напирает огромная толпа молодых. Академики кричат, что молодые рвутся кусать ее, и бьют молодых ногами. Бедная, бедная жопа! Она не знает того, что молодые не собираются ее кусать. Они рвутся ее лизать. Но лизать более квалифицированно и за меньшую плату». Именно эта «молодежь» и не публиковала оригинальные и «еретические» мысли З.И. Файнбурга.